СЕН-ЖОН ПЕРС

Сен-Жон Перс (наст. имя - Алексис Леже

АНАБАСИС

(Фрагмент)

Перевод В. Козового

Все долгое время, покамест мы уходили на запад, что знали мы о вещах
смертных?.. И вот под собою первые видим дымы.

- Юные женщины! и в природе страны разливается благоуханье:

«…Я возвещаю тебе великую пагубу зноя и стенания вдовьи
над разметаемым прахом.
Те, кто стареет в сени и власти безмолвья, воссев на холмах, созерцают пески
и дневное сияние в гаванях дальних;
но сладостью полнятся женские бедра, а в телах наших
женских словно темная бродит лоза, и от самих себя нет нам спасенья.

…Я возвещаю тебе великое счастье покоя и прохладу листвы в сновидениях наших.
Те, кто вскрывает ключи, вместе с нами в этом изгнании, те, кто вскрывает ключи,
скажут ли нам ввечеру,
под чьими руками, давящими гроздь наших бедер,
влагой полнятся наши тела? (И женщина в зелень с мужчиной легла; она
поднимается, тело свое расправляет, и голубокрылый уносится дальше сверчок.)

…Я возвещаю тебе великую пагубу зноя, а ночь между тем средь собачьего лая
доит наслажденье у женщин из бедер.
Но Чужестранец живет под шатром, где подносят ему молоко и плоды. И приносят ему
ключевой воды,
чтобы рот и лицо омывал он и чресла.
К ночи рослых служанок приводят ему (о бесплодные, ночь в них пылает!).
И наслажденье, быть может, примет он и от меня.
(Я не знаю привычек его в обращении с женщиной.)

…Я возвещаю тебе великое счастье покоя и прохладу ключей в сновидениях наших.
Открой же мой рот на свету, как медовый тайник между скал, и если во мне
обнаружишь изъян, да буду я изгнана! если же нет,
пусть войду под шатер, пусть нагая войду, прижимая кувшин, под шатер,
и долго, сородич могильному камню, будешь ты видеть безгласной меня под деревом
- порослью вен моих… Ложе тайных речей под шатром, и в кувшине сырая звезда, и
пусть же я буду во власти твоей! ни единой служанки - для нас под шатром лишь
кувшин с родниковой водой! (Я умею уйти до зари, не пробудив ни звезды сырой, ни
сверчка на пороге, ни собачьего лая в пределах земных.)
Я возвещаю тебе великое счастье покоя и прохладу заката на смертных наших
ресницах…

но пока еще тянется день!»

(Фрагмент)

Перевод В. Козового

Пускай же слово мне предшествует в пути! И мы еще раз пропоем для проходящих -
песнь народов, для стерегущих - песнь простора:

«Неисчислимы наши тропы, и обиталища непрочны. Уста, рожденные во прахе,
божественную чашу пьют. Вы, омывающие мертвых рукою матери-лазури, о струи
утренние - в мире, где тернии войны царят, - омойте и живых, пока заря восходит;
омойте, о Дожди, лицо ожесточенных - и горечь на лице их, и нежность на лице
их… ибо узки их тропы и обиталища непрочны.

Омойте же, Дожди, для сильных сих твердыню! И вдоль больших столов, под сенью
своей силы они воссядут - те, кого не пьянило вино людское, те, кого не
осквернил напиток слез или забвенья, все те, чье имя трубный глас разносит без
ответа… воссядут вдоль больших столов, под сенью своей силы, в твердыне, что для сильных сих.

Омойте у черты деянья оглядку и неторопливость, омойте на путях вниманья оглядку
и учтивость. Так смойте же, Дожди, бельмо благопристойных, бельмо благоразумных;
бельмо в глазу людей с достоинством, со вкусом, в глазу у столь достойных и в меру одаренных; так смойте же и пелену с глаз Мудреца и Мецената, с глаз Праведника и Вельможи… с глаз тех, кто соблюдает свято неторопливость и учтивость.

Омойте же благоговенье у Вдохновителей на лицах, благорасположенье у Покровителей в сердцах и скверну велеречья на гстах публичных. Омойте руку тех, кто судит, кто карает, и ту, то саван шьет, и ту, которая младенца пеленает; увечных и слепых, Дожди, омойте стертые ладони и длань нечистую, что, подперев чело, как прежде грезит о поводьях и хлысте… с благословенья Вдохновителей своих и Покровителей своих.

Омойте памяти скрижали, где вся история народов: официальных актов своды, и
своды хроник монастырских, и многотомные анналы. Омойте хартии и буллы, Наказы
третьего сословья; статьи Союзов, тексты Пактов и манифесты лиг и партий; омойте, о Дожди, листы пергамента, велени и дести цвета стен больниц и богаделен, под цвет скелетам птиц или окаменелой кости… Омойте, о Дожди! омойте памяти скрижали.

Омойте же в душе людской живого слова дар людской: литые изреченья, святые
песнопенья, прекраснейшие строки, изящнейшие трофы. Омойте же в душе людей все
упоение элегий, кантилен; все упоение рондо и вилланел; и радость речи вдохновенной, омойте крылья Афоризма и ожерелья Эвфуизма ; и жесткое науки ложе, и ложе царское мечты: в душе открытой, неуемной, в душе вовек непресыщённой омойте, о Дожди! высокий дар людской… в душе у тех, кто дарит миру творенья духа и ума».

ОРИЕНТИРЫ

(Фрагменты)

«И вы, Моря, во снах читавшие безбрежных…»

Перевод В. Козового

И вы, Моря, во снах читавшие безбрежных, оставите ль вы нас однажды вечером под
рострами Столицы, средь гроздьев бронзовых и камня площадей?

Вся ширь, о сонмище, уже внимает нам на этом склоне беззакатной эры: зеленое
необозримо, как на заре восток творенья, - Море,

На праздничных своих ступенях, как ода каменная, - Море; канун и праздник за
нашей гранью, раскат и праздник с твореньем вровень: в самом преддверье нашем -
Море, как откровение небес…

Могильное дыханье розы уже не будет виться у гробницы; живое, не сокроет в
пальмах мгновение души своей нездешней… О горечь, след твой испарился на наших
трепетных устах.
Я видел, как в огнях широт великое смеялось ликованье: снов наших праздничное
Море, как пасха восходящих трав и словно празднуемый праздник;
Все Море в праздничных пределах, под соколиной стаей белых облаков, - как чье-то
вольное угодье, и неделимое владенье, и как поместье диких трав, разыгранное в
кости…

Испей, о бриз, мое именованье! И пусть звезда моя прольется в зрачков безмерных
окоем!.. И дротики Полудня у радости трепещут на пороге. И барабаны бездны
смолкают, уступая флейтам света. И Океан, со всех сторон, свергая тяжесть
мертвых роз,
На наших гипсовых террасах возносит голову Тетрарха !

* * *

«…Бесконечность обличий, расточительность ритмов…»

Перевод М. Ваксмахера

…Бесконечность обличий, расточительность ритмов… Но ритуала пора настает -
пора сопряжения Хора с благородною поступью строф.
Благодарно вплетается Хор в движенье державное Оды. И опять песнопенье в честь
Моря.
Снова Певец обращает лицо к протяженности Вод. Неоглядное Море лежит перед ним в
искрящихся складках,
Туникою бога лежит, когда расправляют любовно ее в святилище девичьи руки,
Сетью общины рыбацкой лежит, когда расстилают ее по прибрежным отлогим холмам,
поросшим нещедрой травою, дочери рыбаков.
И, петля за петлей, бегут, повторяясь на зыбком холсте, золотые узоры просодии -
это Море само, это Море поет на странице языческим речитативом:

«…Море Маммоны, Море Ваала, Море безветрия и Море шквала, Море всех в мире
широт и прозваний, Море, тревожность предначертаний, Море, загадочное прорицанье, Море, таинственное молчанье, и многоречивость, и красноречивость, и древних сказаний неистощимость!

Качаясь, как в зыбке, в тебе, зыбучем, взываем к тебе, неизбывное Море! - изменчиво-мерное в своих ипостасях, неизменно-безмерное в ценности гулкой;
многоликость единого, тождество разного, верность в коварстве, в дружбе
предательство, прилив и отлив, терпеливость и гнев, непреложность и ложь, и
безбрежность, и нежность, прилив и отлив - взрыв!..

О Море, медлительная молниеносность, о лик, весь исхлестанный странным сверканьем! Зерцало изменчивых сновидений, томленье по ласкам заморского моря!
Открытая рана во чреве земном- таинственный след неземного вторженья; сегодняшней ночи безмерная боль - и исцеление ночи грядущей; любовью омытый
жилища порог и кровавой резни богомерзкое место!

(О неминуемость, неотвратимость, о чреватое бедами грозное зарево, влекущее властно в края непокорства; о неподвластная разуму страсть - подобный влечению к женам чужим, порыв, устремленный в манящие дали… Царство Титанов и время Титанов, час предпоследний, а следом последний, а вслед за последним еще один, вечно - в блеске молнии - длящийся час!)

О многомерная противоречивость, источник раздоров, пристанище ласки, умеренность, вздорность, неистовство, благостность, законопослушность, свирепая
ярость, разумность, и бред, и еще - о, еще ты какое, скажи нам, поведай, о непредсказуемое!

Бесплотное ты и до дрожи реальное, непримиримое, неприру-чимое, неодолимое, необоримое, необитаемое и обжитое, и еще и еще ты какое, скажи, несказанное! Неуловимое, непостижимое, непререкаемое, безупречное, а еще ты такое, каким ты
пред нами предстало сейчас, - о простодушие Солнцестояния, о Море, волшебный
напиток Волхвов!..»

Сен-Жон Перс (наст. имя - Алексис Леже ; 1887–1975). - Родился на острове Гваделупа, изучал литературу и право в Бордоском университете. С1914 по 1940 г. состоял на дипломатической службе; посетил Китай, Японию, Монголию. Впечатления от странствий по Востоку отразились в сборнике стихов «Анабасис» (1924). Разжалованный и лишенный вишистским правительством французского гражданства, в 1940 г. эмигрировал в США, где прожил до 1958 г. Творчество Сен-Жон Перса в годы изгнания - крупнейшее явление не только во французской, но и мировой литературе. Его «Изгнанье» (1942) - это и поэтический дневник эмигранта Алексиса Леже, и философские раздумья поэта Сен-Жон Перса о трагической участи человека, «вброшенного в бытие»; в его «Ветрах» (1946) вихри реальных исторических катастроф неотделимы от пронизывающих планету космических потоков; его «Ориентиры» (1957) - это и призывный свет маяков родного берега, и незримые, находящиеся вне пространства и времени, путеводные вехи, по которым ориентируется человек в «поисках абсолюта». Усложненная, нередко трудная для восприятия поэтическая манера Сен-Жон Перса сродни манере Клоделя; ее можно определить как богатую внутренними рифмами и ассонансами ритмизированную прозу. В 1960 г. творчество Сен-Жон Перса было отмечено Нобелевской премией.

Книга: Сен-Жон Перс Поздние стихи Перевод Михаила Москаленко

Сен-Жон Перс Поздние стихи Перевод Михаила Москаленко

© Saint-John Perse. Poésie derniere (1972, 1982)

© М. Москаленко (перевод с французского), 2000

Источник: Сен-Жон Перс. Поэтические произведения. К.: Юниверс, 2000. 480 с. - С.: 392-409

Сканирование и корректура: Aerius (), 2004

Жена я для вас, в более высоком смысле, посреди тьмы в мужском сердце.

Уже светлеет летняя ночь возле наших запертых ставен; синеет в поле черный виноград; и придорожный каперс появив свою розовую плоть; и запах дня просыпается в кустах, между ваших смоляных деревьев.

Жена я для вас, моя любовь, посреди тишины в мужском сердце.

Пробужденная земля - то только трепетание насекомых под листьями: жала и иголки повсюду под листов"ям...

Я же наслухаю, о моя любовь: все на свете быстро направляется к своему концу. Уже из кипарисов долетает голос маленькой совы Паллады; Церера нежными руками разламывает для нас плоды гранату и раскалывает орехи с Керси; соня-вовчок себе гнездо строит в ветвях самого большого из деревьев; и саранча-паломница прогрызает почву вплоть до надгробия Авраама.

Жена я для вас, в более высоком сне, посреди просторов в мужском сердце:

Открыта перед вечностью дом, палатка высокий над вашим порогом, и добрая встреча всем свидетельствам о чудесах.

Небесные запряги спускаются с узгір"їв; охотники на горных козлов сломали наши ограждения; и на песке аллей я слышу вопль золотых осей: это еще бог, он у наших ворот... Моя любовь, что пришла из крупнейших снов, сколько одспівано отправь на нашем пороге! И сколько перебежало босых ног по брукові, по нашей черепицы...

Великие Короли, что лежите на деревянном дне своих гробниц, под бронзовыми плитами,- примите жертвоприношению вашим бунтівничим манам.

Теперь - отток жизнь в каждом рву, мужи стоят на плитах, и жизнь снова собирает под крыло все сущее!

Народы поредевшие ваши уже восстают из небытия; убитые королевы ваши - отныне горлицы грозы; и швабские рейтари - не последние; и люди силы и неистовства себе цепляют остроги - ради завоеваний науки. Теперь с памфлетами истории в паре - пчела пустынь, и на безлюддях Востока неспешно поселяются легенды... И Смерть (на маске - слой белил свинцовых) умывает руки в наших ручьях.

Жена я для вас, моя любовь, на каждом празднике памяти. Поэтому слушай, чутко наслухай, моя любовь, гул,-

Когда приходит время: отток жизнь. Все сущее к жизни бежит, как посланцы империй.

Вдовьи дочери по городам чуть подкрашивают себе веки; кавказские звери-альбиносы оцениваются в динарах; в лакувальників, старых китайцев, которые сидят по черных деревянных джонках, красные от работы руки; большие корабли голландские пропахчені гвоздичным духом. Везите, везите, погонщики верблюдов, ценную шерсть в доме сукновалов! И это так же время крупных землетрясений на Западе, когда церкви в Лиссабоне, что зияют папертями на площадях, а их алтари вспыхивают на дне из пурпурного коралла,- уже сжигают свои воски с Востока перед лицом всего мира... В Крупных Западных Индий отправляются искатели приключений.

Моя любовь, что пришла из крупнейших снов: к вечности открытое мое сердце, и до империи душа открыта ваша,-

Пусть же все, что вне сна, пусть же все, что есть на свете, к нам благосклонное будет в пути!

И Смерть (на маске - слой белил свинцовых) приходит на праздники к Неґрів,- или Смерть в одінні колдуна-ґріота отречется от своего диалекта?.. О! Все, что в памяти, о! все, что мы знали, все, чем были мы, все, что вне сном копит время человеческой ночи,- пусть на рассвете все поглощают грабежи, и праздники, и пламя костров, из которого будет вечоровий пепел! Но про молоко, что от кобылы утром себе надаивает татарский всадник,- я на губах у вас, моя любовь, неизменно храню воспоминание.

ПЕНИЕ НА РАВНОДЕНСТВИЕ

Гремели того вечера громы, и на земле, могилами поритій, я послушал, как звучит

Этот ответ человеку: коротковата, потому что это было именно только грохотание.

О Возлюбленная, небесная ливень был вместе с нами; ночь Господня - то свирепство нашей непогоды,

Сама любовь, по всем углам, вздымалась к своим истокам.

Я знаю,- видел, как жизнь жаждет подняться до своих источников, и молния копит собственные орудия труда по забытым каменоломни,

Желтый пыльца с сосен собирается по углам террас,

Семена Боже улетает, чтобы среди моря достичь слоев сиреневого планктона.

Господь, розпорошившись, сейчас в разнообразии достигает нас.

*

Господин, о Господин материков, Ты видишь: падают снега, и в небесах не грохочут удары, и земля не слышит тяжестей,-

Земля Саула, земля Сета, земля Ши Гуанді и Хеопса.

И где-то в мире, там, где небо німувало, века же не застереглося,

Появляется на свет дитя, и никто не знает племени его и ранга,

И творческий дух безошибочно ударяет в полушарии чистого лба.

О Мать-Земля, будь спокойна за этот плод: ведь века скороплинне, века - человеческий тлуме; и собственным ходом идет жизнь.

Слышу пение в нашем естестве,- не знал он своего источника, не будет и вийстя он в смерть:

Время равноденствия между человеком и Землей.

НОКТЮРН

Они уже остыли, плоды такой полохкої судьбы. Они встали с нашего сомнамбула, они питались кровью наших жил и часто шли до наших пурпурных ночей,- тяжелые плоды длительной тревоги, тяжелые плоды длительного вожделения,- и тайно нам помогали, и часто, прислонившись к признаний, они до собственного конца нас порывали более безднами ночей крупных наших... Вся милость - в палахкотінні дня! Они уже остыли и пурпуром укрыты, плоды такой владарної судьбы. И нашим прихотям здесь нет места.

Солнце бытия, большая зрадо! Где был обман, и где кривда? Где ложная путь и где вина, и как распознать притворство? Или найти суждено нам едва проявленное тему? Или пережить способны мы новейший боль и лихорадку?.. Мы не сторонники твои, трояндо, величием налита: все время гіркіша наша кровь, мрачнее заботы наши, наши дороги крайне смутные, и незглибима наша ночь: богово наши рвутся из нее. Кустами черной ежевики и шиповника по воле нашей зарастают побережья, у которых тонули корабли.

Они уже остыли, плоды, которые выросли вне. «Солнце бытия, укрой меня»,- так говорит перебежчик. И те, что вздрять его хода, будут спрашивать: «Кто был этот человек? Его дом? Имел ли он сам в палахтінні дня явить пурпурные краски своих ночей?..» Солнце бытия, о Князь и Учитель! Развеян творения наши, знеславлено задачи наши, колосья наше жатвы еще не знало: у подножия вечера ждет сама вязальщица снопов. Они уже кровью нашей взялись, плоды такой полохкої судьбы.

Жизнь уходит шагом вязальщицы снопов - жизнь без выкупа, ненависти и наказания.

ЗАСУХА

Когда засуха по земле прострет свою ослиную шкуру и сцементирует белую глину на подступах к источнику, розовая соль солончаков віститиме красный сгиб империй; серая самка слепня, призрак с фосфоричними глазами, набросится, как нимфоманка, на голый люд посреди пляжей... Багровую трясины языка, достаточно твоей марнославної спеси!

Когда засуха по земле будет утверждать опоры, мы звідаємо лучшее время, час человеческой смелости: времена радения и дерзости - для высшей нашествия духа. Земля избавилась от жира, завещает нам свою бережливость. Нам - взять факелы! Человеку - прибежище и свободный ход!

Засухо, о великая ласко! И честь, и роскоши элиты! Поведай нам теперь определение своих избранников, а засухо!.. Господа систре, будь к нам причастен! Отныне плоть нам ближе до костей, плоть саранчи или летучих рыб! Пусть нам море выбрасывает костяные челноки крупных каракатиц, серые ленты сухих водорослин: затмение и закат в каждой плоти, а время найґрандіозніших лжеучений!

Когда засуха по земле натянет свой лук, мы станем его короткой и тугой тетивой, его удаленным дрожью. Засуха - зов наш, и наша аббревиатура!.. «И я,- сказал Призван,- уже при оружии: горят во всех пещерах факелы, пусть же и мне самому всю плоскость возможного озарит свет! Для меня же основательный консонанс - дальний вопль моих народин...»

И истощена до основ земля вопила большим криком, словно опорочена вдова. И это был долгий крик изнеможения А лихорадки. И это была для нас пора творения и роста... На этой странной земле с пустынями границ, где молния одмінюється в черное, дух Господень берег ясную свою смагу, и отравленная земля содрогалась в лихорадке, словно массив тропического коралла... не было на свете других красок,

Как жовтина этого аурипіґменту?

Вы, финикийские можжевельники, еще кучерявіші, чем головы Морісок или Нубійок, и вы, большие непреклонны Иф, а стражи крепостей и островов, каменные ради Заключенных в железных масках, или вы единственные в эти времена здесь споживатимете черную соль земли? Растения с когтями и колючие кусты уже отвоевывают пустошні ланды; крушина и чист - паломники чащ и дебрищ... О! Пусть оставят нам одну-единственную

Зубами сжатую последнюю соломинку!

*

О Майя, ласковая и мудрая, а Мать всех сновидь и мечтаний, розраднице и пораднице благосклонна среди всех земных ожиданий: не бойся анафемы и проклятия на земле. Вернутся времена, и следовательно возобновятся сезонные ритмы; и ночи будут вновь несіи живительную воду к вымени земли. Часа перед нами идут, как в пантофлях на веревочной подошве; жизнь, упорное и строптивый, восстанет вновь из подземных пристановищ, с толпами и роями своих верных: зеленых мух, и золотистых мясных мушек, и сіноїдів, и редювіїв-клопов и тлей, и морских блох под фукусами пляжей, которые отдают запахом аптек. Зеленая шпанская муха и синяя голубянка вернут нам и цвет, и произношение; земля, в красном татуировке, проращивать будет снова кусты крупных нечестивых руж, словно разрисованные полотна женщин в Гамбии и Сенегале. Пурпурные ящерині лишае одмінять под землей краску на черный цвет опиума и сепій... К нам вернутся также и хорошие ужи, которые в Сансеверині, кажется, вылезают из носилок, заслышав колыхания бедер. И осоїди африканские, и пчелоед-кібці пристально підстерігатимуть пчелу над норами крутых берегов. И удод-вестник среди материков искать мышца княже, чтобы сесть...

Так вибухай, в невідтрутна сило! Любовь струится отовсюду, она под костью и под углом. Земля сама сбрасывает с себя твердую кору. Пусть наступает время спаривания, пусть вскрикивает в лесу олень! И мужчина, сама бездонность, без обави склоняется над ночью своего сердца. В земных глубинах наслухай, а верное сердце, биение безжалостного крылья... Пробуждается звук, и вызволяет из улья гудучий рой; и время, засажен в клетку, дает нам слышать вдалеке удары дятла... Или дикие гуси не кормятся зерном по мертвых берегах крупных рисовых плантаций? Разве в какой-то из вечеров амбары, полные хлебом, не будут падать под давлением взбунтовавшихся народных волн?.. О, земля всех чудес и всех коронувань, о земле, по-прежнему щедра к человеку, вплоть до своих подводных источников, что Цезари их уважали,- скажи нам, сколько см ради нас встанет с незглибимості ночей! Так в час визрівань грозы - мы на самом деле знали об этом? - маленькие спруты из глубины морей вместе с ночью всплывают вплоть до припухлого лица вод...

Еще ночи будут возвращать на землю и свежесть мира, и танец: на земле, затвердлій там, где на поверхность выходит ископаемая слоновая кость,- еще будут звучать сардани и чакони, и их упрямый бас приманит наши уши к гомону покоев под землей. Сквозь стук деревянных подошв и кастаньет, аж по стольких веках, нам слышать ґадітанську танцовщицу, которой в Испании везло прогонять скуку Проконсулов из Рима. Еще перебіжні и обильные дожди, которые пришли с Востока, продзвенять в твердь цыганских тамбуринів; чудовні ливни в конце лета, которые спустились в вечернем наряде из морских окресностей, будут нести по земле большие шлейфы усеянных блестками юбок...

А движение в сторону Бытия и возрождения Бытия! Течение кочевых песков!.. И свищет время вровень с землей... И ураган, который на радость нам одмінює поверхность дюн, пожалуй, укажет нам в свете дня то место, где ночью было отлитое лицо бога, и где лежал он...

*

Это будет действительно так. Вернутся времена, и будет снят запрет с лица земли. Но до сих пор еще продолжаются времена анафемы и хулы: повязка на земле, печати на источниках... Ты, бред, урви поучения; ты, памяти - очередь своих рождений.

Пусть гризькі и жадливі будут эти новые часы наши! Они же - и те, что потерялись на поле памяти, ибо ни одна не стала там собирательницей колосья. Жизнь коротка, и коротковата путь, и смерть с нас взыскивает выкуп! Жертвоприношению временные - уже не те же. Господа часе, любой соизмеримый с нами!

Деяния наши нас опережают, и бесстыдство нас ведет все дальше: боги и наглецы под одним скреблом, навек соединены в одну семью. Пути у нас неизменно общие, вкусы у нас всегда одни и те же,- о! весь огонь души без аромат: ведет человека он,- трогает к живому, ко всему, что является наиболее ясно и самое короткое в ней самой!

Нашествия духа, абордаже сердца - о время больших притязаний и стремлений! Ни одна молитва на земле не приравняет нашей жажде; ни один приток в нас самих не впинить источники желание. Засуха вдохновляет нас, и готова отточить жажда! Деяния наши крайне неполные, творения наши крайне частичные! Господа часе, будь к нам причастен!

Исчерпывается Бог против человека, она же исчерпывается против Бога. Слова отрекаются дани языке: слова без службы и единения, готовы выгрызть широкие листья языка, словно зеленый лист шелковиц,- с вожделением гусениц и насекомых... Засухо, о великая ласко! Поведай нам теперь определение своих избранников, а засухо!

Вы, что говорите по-осетински где-то на кавказских верхогір"ях, во время великой засухи и измождения бескеть и скелищ, вы знаете, что очень близко к грунту, ветерка и травини ощутимый людям дыхание божества. Засухо, о великая ласко! Пусть Полдень, слепой, нам сияет: ослепление вещей и знаков на земле.

*

Когда засуха по земле ослабит давление своих объятий, мы оставим с ее злодейств якнайкоштовніші подарки: и спраготу, и сухорлявість, и знаки милости бытия. «И я,- сказал Призван,- горел огнем этой лихорадки. Небесная кривда нам давала шанс». Засухо, о великая страсть! Утехи и праздники элиты!

Теперь мы на путях Исхода. Земля в дали уже курит свои мощные аромат. И потрескивает плоть до костей. Позади нас угасают земли посреди пломеніння дня. Земля, сбрасывая одіння, явила жовтину ключиц, и різьблено на них непонятные знаки. Где колосилась рожь и сорґо, димує белая глина, подобная выжженных осадочных толщ.

Псы вместе с нами сходят вниз по всех обманчивых следам. И Полдень-Гончая ищет своих мертвецов в глубине рвов, и полно в них мандрованих насекомых. Но дороги наши нездешние, часа наши безрозумні,- и мы, которых погрызло сияние, кого опьянила непогода, какого вечера идем в Господню землю, словно изголодавшийся люд, который пожрал семена...

*

Преступление! Совершено преступление! Дерзкая наш путь, и поиск - бесстыдник! И перед нами возникают сами собой грядущие наши произведения, короче, стократ ненатліші и терпкіші.

Едкого и острого мы знаем законы. Более, чем все африканские блюда или латинские пряности и приправы, богатые кислоты наши блюда, и потайные источники наши.

Господа часе, будь к нам благосклонен! Какого вечера,- так может случиться,- с чесночным ожогом палящим родится высокая искра духа. Куда она летела вчера, куда она устремится завтра?

Там будем и мы, и то быстрее: чтобы очерчивать на земле найблискавичнішу из приманок. Великий замысел и большой риск, и об этом нам предстоит заботиться. Вот человеческий чин, когда приходит вечер.

Усилиями семи злютованих костей своего лица и лица своего пусть утвердится в Боге человек и исчерпывает себя вплоть до костей. Ах! До самого взрыва костей!.. Господня мечтает, будь к нам причастна...

*

«Господня обезьян, хватит хитрить!»

- (Saint John Perse), псевдоним; составлен из имени апостола Иоанна и римского поэта сатирика Персия; настоящие имя и фамилия Алекси Леже (Léger) (1887 1975), французский поэт. Один из вдохновителей Движения Сопротивления. Воспевал мир природы,… … Энциклопедический словарь

- (Saint John Perse) (псевдоним; составлен из имени апостола Иоанна и древнеримского поэта сатирика Персия; настоящее имя Алекси Леже) (1887 1975), французский поэт, дипломат. Один из вдохновителей Движения Сопротивления (циклы стихов Изгнание,… … Современная энциклопедия

- (Saint John Perse) (псевд.; составлен из имени апостола Иоанна и древнеримского поэта сатирика Персия; наст. имя и фам. Алекси Леже Leger) (1887 1975), французский поэт. Один из вдохновителей Движения Сопротивления. Воспевал мир природы,… … Большой Энциклопедический словарь

Сен-Жон Перс - (Saint–John Perse) (псевдоним; составлен из имени апостола Иоанна и древнеримского поэта–сатирика Персия; настоящее имя Алекси Леже) (1887 1975), французский поэт, дипломат. Один из вдохновителей Движения Сопротивления (циклы стихов Изгнание,… … Иллюстрированный энциклопедический словарь

Сен-Жон Перс Биографический словарь

СЕН-ЖОН ПЕРС - (Saint John Perse; наст. имя Алекси Леже, Leger) (1887—1975), французский поэт и дипломат. Поэма «Хвалы» (1911), «Анабасис» (1924), «Поэма чужестранке» (1943), «Дожди», «Снега» (обе — 1944), «Ориентиры» (1957), «Хроника» (1960), «Птицы» … Литературный энциклопедический словарь

- (Saint John Perse) (1887 1975), французский поэт и дипломат, лауреат Нобелевской премии по литературе 1960. Настоящее имя Алексис Сенлеже Леже (Saint Lger Lger). Родился 31 мая 1887 на острове Гваделупа. На дипломатическую службу во Франции… … Энциклопедия Кольера

- (Saint John Perse) [псевдоним; настоящее имя и фамилия Алекси Леже (Leger)] (31.5.1887, о. Гваделупа, 20.9.1975, Жьен, депутат Вар), французский поэт и дипломат. Происходит из семьи старых колонистов, переселившихся на Гваделупу в 17 в.… … Большая советская энциклопедия

- (наст. имя Алекси Леже; 1887–1975) – франц. поэт. Пс. составлен из имен апостола Иоанна и древне рим. поэта сатирика Персия. Один из вдохновителей Движения Сопротивления. Воспевал мир природы, нац. традиции, общечеловеч. духовные ценности. В… … Энциклопедический словарь псевдонимов

СЕН-ЖОН ПЕРС - (Saint John Perse) (псевдоним; составлен из имени апостола Иоанна и рим. поэта сатирика Персия; наст. имя и фам. Алекси Леже, Léger) (1887–1975), франц. поэт. Один из вдохновителей Движения Сопротивления. Воспевал мир природы, нац. традиций… … Биографический словарь

Книги

• , Великовский Самарий Израилевич Категория: Литературоведение и критика Серия: Российские Пропилеи Издатель: Центр гуманитарных инициатив ,
• В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX-XX веков , Великовский С. , Это книга очерков об узловых вехах в истории французской поэзии XIX-XX столетий. В круг обзора вовлечены едва ли не все выдающиеся лирики этого периода - Виньи, Гюго, Нерваль, Бодлер,… Категория: История зарубежной литературы Серия: Российские Пропилеи Издатель:

Перс Сен-Жон

Створы (Из поэмы)

Сен-Жон Перс

(Из поэмы)

Возглашение (1 - 5)

(Из поэмы)

Возглашение

И вы, о Моря, прочитавшие самые дерзкие сны, неужто однажды в какойнибудь вечер вы нас оставите на рострах Города, у казенного камня, возле бронзовой вязи узорчатых лоз?

Он шире, чем ты, о толпа, этот круг внимающих нам на крутом берегу беззакатного века - Море, огромное Море, зеленое, словно заря на восходе людей,

Море в праздничном благодушии. Море, что на ступенях своих возвышается одой, изваянной в камне. Море, канун предстоящего праздника и сам этот праздник на всех рубежах, рокот и праздник вровень с людьми - Море, само как бессонное бденье кануна, как народу явленный знак...

Погребальные запахи розы ограду гробницы не будут уже осаждать; час живой свою странную душу уже больше не скроет меж пальмовых листьев... И была ли когда-либо горечь у нас, у живых, на губах?

Я видел, как дальним на рейде огням улыбалась громада стихии, вкушающей отдых, - Море праздничной радости наших видений, точно Пасха в зелени трав, точно праздник, который мы празднуем,

Море все целиком от границ до границ в ликовании праздничном под соколиными стаями белых своих облаков - как родовое поместье, освобожденное от налогов, или угодья владыки духовного, или в некошеном буйстве лугов обширнейший край, проигранный в кости...

Ороси же, о бриз, рожденье мое! И моя благосклонность направится к амфитеатру огромных зрачков!.. Дротики Юга дрожат в нетерпении перед воротами наслаждения. Барабаны небытия отступают перед флейтами света. И со всех сторон Океан, увядшие розы топча,

Над белизною террас меловых возносит свой царственный профиль Тетрарха!

"...Я заставлю вас плакать ведь преисполнены мы благодарности.

От благодарности плакать, а не от страдания,- говорит Певец

прекраснейшей песни, И от смятения чистого в сердце, чей источник мне неизвестен, Как от мгновения чистого в море перед рождением бриза..."

Так вещал человек моря в своих речах человека моря. Так славил он море, славя любовь нашу к морю, и наше желание

моря, И со всех сторон горизонта струение к морю источников

наслаждения...

"Я вам поведаю древнюю повесть, древнюю повесть услышите вы, Я вам поведаю древнюю повесть слогом простым, подобающим ей, Слогом простым, изящным и строгим, и повесть моя порадует вас.

Пусть эта повесть, которую люди в неведенье смерти желают

услышать, Повесть, идущая во всей своей свежести к сердцу беспамятных, Пусть милостью новой нам она явится, ласковым бризом с вечернего

моря в мягком мерцанье прибрежных огней.

И среди вас, кто сидит под раскидистым древом печали и меня

слушает, Мало окажется тех, кто не встанет и не шагнет вслед за нами

с улыбкою В папоротники ушедшего детства и в дальний гул колесницы смерти".

Поэзия, чтобы сопровождать движение речитатива в честь Моря.

Поэзия, чтобы сопутствовать песне в ее торжественном шествии по окружности Моря.

Как начало движения вкруг алтаря и как тяготение хора к струящимся токам строфы.

И это великая песня морская, как никогда ее раньше не пели, и Море живущее в нас, само будет петь эту песню

Море, которое носим в себе, будет петь, насколько нам хватит дыханья и впплоть до финальных аккордов дыханья,

Море, живущее в нас, будет петь, разнося по вселенной шум шелковистый своих просторов и дар своей свежести.

Поэзия, чтобы смирять волнение бдений кругосветного плаванья в море. Поэзия, чтобы мы прожили дни этих бдений в наслаждении морем.

И это сны, порожденные морем, как никому они прежде не снились, и Море, живущее в нас, само будет плыть в сновидениях этих

Море, которое соткано в нас, будет плыть до колючих зарослей бездны. Море будет в нас ткать свои часы великого света, свои пути великие мрака

Море, разгул бесшабашности, радость рождения, ропот раскаянья, Море! Море! в своем приливе морском,

В клокотании пузырей, во врожденной мудрости своего молока, о! в священном клекоте гласных своих - святые девы! святые девы!

Море - кипенье и пена, как Сивилла в цветах на железном сиденье своем...

О Море, так восхваленное нами, да пребудете вы, обиды не ведая,

всегда восхвалениями препоясаны. Так приглашенное нами, гостем почетным да будете вы, о чьих

заслугах подобает молчать. И не о море пойдет у нас речь, но о господстве его в человеческом

сердце Так в обращении к Князю уместно проложить слоновою костью

или нефритом Лик сюзерена и слово придворной хвалы.

Чествуя вас и перед вами в низком поклоне склоняясь без низости, Я сполна вам отдам благоговенье пред вами свое и тела качание, И дым удовольствия затуманит слегка рассудок поклонника вашего, И радость его оттого, что нашел он удачное слово, его одарит

благодатью улыбки,

И мы почтим вас, о Море, таким приветствием славным, что оно

еще долго в памяти вашей пребудет, словно каникулы сердца.

А ведь втайне давно я мечтал об этой поэме, понемногу в свои повседневные речи добавляя мозаику пеструю, ослепительный блеск открытого моря, - так на опушке лесной среди черного лака листвы промелькнет драгоценная жила лазури, так в ячеях трепещущей сети чешуею живой сверкнет огромная рыба, пойманная за жабры!

И кто меня смог бы врасплох захватить, меня и мои потаенные речи под надежной охраной учтивой улыбки? Но в кругу людей моей крови с языка у меня срывались порою счастливые эти находки - может быть, на углу Публичного Сада, или у золоченых ажурных решеток Государственной Канцелярии, или, быть может, кто-то приметил, как среди самых будничных фраз я повернулся внезапно и вдаль поглядел, туда, где какая-то птица выводила рулады над Управлением Порта.

Ибо втайне давно я мечтал об этой поэме и улыбался счастливо, потому что ей верность хранил,- ею захваченный, одурманенный, оглушенный, точно коралловым млеком, и послушный ее приливу - как в полночных блужданиях сна, как в медлительном нарастании высоких вод сновидения, когда пульсация дальних просторов с осторожностью трогает канаты и тросы.

И вообще как приходит нам в голову затевать такую поэму - вот о чем стоило бы поразмыслить. Но сочиненье поэмы доставляет мне радость, разве этого мало? И все же, о боги! мне бы следовало остеречься, пока дело еще не зашло далеко... Ты взгляни-ка, дитя, как на улице, у поворота, прелестные Дочки Галлея, эти небесные гостьи в одеянье Весталок, которых ночь заманила своим стеклянным манком, умеют вмиг спохватиться и взять себя в руки на закруглении эллипса.

Морганатическая Супруга вдали и скрытый от мира союз!.. О Море, песня венчальная ваша вот какой песней станет для вас: "Моя последняя песня! моя последняя песня!.. и человек моря для меня эту песню споет..." И я спрошу: кто, как не песня, будет свидетелем в пользу Моря - Моря без портиков и без стел, без Алисканов и без Пропилеи, Моря без каменных гордых сановников на круглых террасах и без крылатых зверей над дорогами?

Я возложил на себя написанье поэмы, и я высоко буду чтить свое обязательство. Как тот, кто, узнав о начале великого дела, предпринимаемого по обету, берется текст написать и толкование текста, и об этом его Ассамблея Дарителей просит, ибо сей труд - призванье его. И не знает никто, где и когда принимается он за работу; люди вам скажут, что это было в квартале, где живодеры живут, а быть может, в квартале литейщиков - в час народного бунта - между колоколами, призывающими к тушенью огней, и барабанами гарнизонной побудки...

И наутро нарядное новое Море ему улыбнется над крутизною карнизов. И в страницу его, точно в зеркало, посмотрится Незнакомка... Ибо втайне давно он мечтал об этой поэме, в ней видя свое призвание... И однажды вечером великая нежность затопит его, и решится он на признание, и ощутит в себе нетерпение. И улыбнется светло, и сделает предложение... "Моя последняя песня!.. моя последняя песня!.. и человек моря для меня эту песню споет!.."

Бесконечность обличий, расточительность ритмов. Но ритуала пора настает - пора сопряжения Хора с благородным струеньем строфы.

Благодарно вплетается Хор в движенье державное Оды. И опять песнопенье в честь Моря.

Снова Певец обращает лицо к протяженности Вод. Неоглядное Море лежит перед ним в искрящихся складках,

Туникою бога лежит, когда расправляют любовно ее в святилище девичьи руки,

Сетью общины рыбацкой лежит, когда расстилают ее по прибрежным отлогим холмам, поросшим нещедрой травою, дочери рыбаков.

И, петля за петлей, бегут, повторяясь на зыбком холсте, золотые узоры просодии - это Море само, это Море поет на странице языческим речитативом:

"...Море Маммоны, Море Ваала, Море безветрия и Море шквала, Море всех в мире широт и прозваний. Море, тревожность предначертаний, Море, загадочное прорицанье, Море, таинственное молчанье, и многоречивость, и красноречивость, и древних сказаний неистощимость!

Биография

Основные произведения

Сборник стихов «Эклоги» (Éloges , ), эпическая поэма «Анабасис » (Anabase , ), поэма «Дружба принца» (Amitié du prince , ), «Изгнание» (Exile , ), «Ветра» (Vents , ), «Створы» (Amers , ), «Хроника» (Chronique , ), «Птицы» (Oiseaux , ). Известны переводы произведений Перса такими поэтами, как Т. С. Элиот , Р. М. Рильке , Дж. Унгаретти , Георгий Иванов .

Публикации на русском языке

• Избранное. М.: Русский путь, 1996
• Стихи/ Пер. В.Микушевича// Семь веков французской поэзии в русских переводах. СПб: Евразия, 1999, с.562-564

Напишите отзыв о статье "Сен-Жон Перс"

Примечания

Ссылки

• на сайте Русский Париж
• Александр Карпенко

Отрывок, характеризующий Сен-Жон Перс – Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем. Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил. – Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь? – Так точно с и у папеньки в кабинете светится. – Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча. Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное. – Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина. – Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку. – Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство! – Всё совсем благополучно? – Слава Богу, слава Богу! Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил. – А я то, не знал… Николушка… друг мой! – Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю! – Да меня то поцелуй! – Душенька… а меня то. Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали. Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала. Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя. Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери. Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.